— О чем ты думаешь?

Он взглянул на мать и отметил про себя, что тревога в ее глазах еще усилилась.

— О том, что Тяжкий Бобр погубит Племя. Нам нужно переселяться на новое место.

Она ничего не ответила, достала еще один рог и набрала в него похлебки:

— Отнеси бердаче.

Он послушался, стараясь не расплескать ни капли, когда забирался в вигвам. Два Дыма даже не взглянул на него. Маленький Танцор поставил теплую еду рядом с ним.

Когда он выбрался наружу, мать сказала:

— Ты ведь знаешь, что Тяжкий Бобр нас не любит. Что ты хотел доказать своим ночным подвигом?

Он опустил глаза, в раздумье шевеля пальцами.

— Ведь это был ты?

Он продолжал молчать.

— Не может мальчик так перепачкать свою рубашку, если только не ползет по земле! Тебе и в голову не пришло, наверное, остановиться и подумать, как твое присутствие может повлиять на Силу?

— Нет, не пришло. Но голос мне не…

— И слышать ничего о голосах не хочу! Танцующая Олениха могла умереть прошлой ночью. Младенец мог и не… — Она вздохнула так печально, что у мальчика сжалось сердце. — Впрочем, неважно.

— Сила была благосклонна.

Не поднимая глаз, он почувствовал на себе пристальный взгляд матери.

— А ты знаешь про Силу, малыш?

Во рту у него пересохло.

— Я ее чувствую. Я чувствовал Волчью Котомку. Два Дыма проявил свою силу. Она высвободила младенца. Я это чувствовал.

Мальчик ощутил, что взгляд матери стал еще напряженнее:

— А что ты еще чувствовал?

Он с трудом сглотнул. Сердце сильно застучало в груди.

— Я чувствовал Тяжкого Бобра. Он плохой человек. Он не прав. А потом, когда он швырнул Волчью Котомку…

— Что тогда?

— Меня вытошнило.

— Ты и сейчас не слишком-то хорошо выглядишь, — она протянула ему еще один рог с похлебкой. — Нечего на меня дуться.

Беспокойство в ее голосе заставило мальчика поднять глаза. Выражение лица матери испугало его.

Она провела рукой по своим длинным волосам и взглянула на Тяжкого Бобра, карабкавшегося по склону:

— Когда съешь суп, иди-ка поспи. Это полезно — голод ослабляет.

Он кивнул, поднял рог и стал пить, чувствуя, что желудок свела судорога.

Худо живется человеку, если он живет вдалеке от своего племени. Вот о чем размышлял Кровавый Медведь, глядя на свои развалившиеся мокасины. Он бесцельно поводил пальцами по дыре, протершейся как раз под пяткой. Одеяние из бизоньей шкуры, болтавшееся у него на плечах, казалось, вот-вот развалится; там, где мех вылез, плешины напоминали лишайные пятна. Конечно, он плохо выдубил шкуру: ведь он ничего не знал о том, как укреплять волос при выделке.

Человек, скитающийся в одиночку, может брать с собой в дорогу лишь такой запас, что под силу нести ему и его собаке. Последнюю пару лет удачная охота была для него редким праздником. Он и смолоду был достаточно хорошим охотником, а с тех пор довел до совершенства свое умение: теперь он мог пробираться сквозь заросли шалфея совершенно неслышно, будто тень совы, что скользит по земле в лунную ночь. Но ведь в одиночку и самый лучший охотник не может устраивать западни, загонять зверя или окружать его, как делают охотничьи отряды. Вместо этого ему приходилось осторожно подползать к добыче, используя, как только возможно, малейшие преимущества, которые давали ему особенности местности, ветер и подходящие для маскировки заросли. За долгие годы он в совершенстве овладел искусством скрадывать добычу.

И все равно худ он был так, что кто угодно мог с легкостью пересчитать его выступавшие под кожей ребра. На мускулах не нарастало ни капли жира. Роскошный пир после удачной охоты успокаивал бурчавший от голода желудок, но через несколько дней от добычи оставались одни обглоданные дочиста кости. Голодная смерть шла за ним по пятам, не отставая ни на шаг, будто привидение. Он часто разбивал кости и кипятил мозг, а затем осторожно выпивал тонкий слой жира, плававшего на поверхности воды, стараясь не порезать губы острыми обломками кости.

Сидя на гребне горного хребта и глядя на простиравшуюся внизу обширную долину вокруг Грязной Реки, он мог, обернувшись назад, разглядеть вдалеке Бизоньи Горы и вспомнить, как тепло и уютно в гостеприимных вигвамах его дружелюбного племени. Каждый удар его сердца раздавался в пустоте — пустоте одиночества.

В погоню за Чистой Водой он повел целый отряд воинов. Все время, пока длилось бесплодное преследование, неуверенность, читавшаяся в их глазах, не давала ему покоя. По ночам они перешептывались между собой: кража Волчьей Котомки лишила их боевого духа. На лице каждого воина отражалась овладевшая им тревога: «Волчья Котомка покинула Племя Красной Руки! И прогнал ее тот, кто сейчас ведет нас в погоню. И этот же человек, Кровавый Медведь, убил Человека Духа. Он, и никто другой, разрушил Силу Племени».

Разумеется, им не удалось найти беглецов. Огня в их душах не было. Один за другим воины потихоньку уходили ночью, возвращаясь домой, чтобы рассказать о неудаче, о поражении. Чистая Вода унесла с собой душу Красной Руки.

— Я найду ее, — клятвенно пообещал Кровавый Медведь. — В конце концов я непременно отыщу Волчью Котомку. И тогда я вернусь назад. Ты слышишь, Племя? Я вернусь к Красной Руке… и принесу с собой душу, которую похитили Чистая Вода и Два Дыма.

Он не сделает ни шагу назад, пока не достигнет своей цели. Ему было страшно при одной мысли о том, как люди посмотрят на него, если он вернется с пустыми руками. Этих взглядов человек не мог вынести.

Запрокинув голову, Кровавый Медведь взглянул на бескрайний простор синего неба. Он встал и поднял кверху сжатый кулак. Глядя прямо на ослепительный солнечный круг, он поклялся:

— Всей моей кровью и всей моей душой умоляю, снизойди к моей нужде. Дай мне Волчью Котомку! Подай мне знак… научи, как отыскать ее. Сделай это, Вышний Мудрец, и я буду смирен и покорен тебе. Услышь меня. Услышь мою мольбу. Я готов отдать жизнь за Волчью Котомку! Я готов отдать за нее все, что мне дорого!

Наступила внезапная тишина. Ветер прекратился, замолкло стрекотание кузнечиков в зарослях шалфея. Безмолвие не нарушала даже песня лугового трупиала.

— Услышь меня! — произнес он еще раз, невольно прикрывая веки под лучами ослепительного света.

Из своей сумы он достал острый кремневый нож. Присев на корточки, он положил левую руку на круглый камень и на мгновение опустил глаза вниз — только чтобы успеть приставить острое лезвие к последнему суставу мизинца.

Боль оказалась достаточно сильной, чтобы он убедился: его жертва — настоящая. Ощутив теплую кровь на лезвии и рукоятке, он весь задрожал от возбуждения и принялся беспощадно перепиливать связки и хрящ. Его лицо сохраняло выражение непреклонной решимости, застыв в неподвижности, будто опаленное ударом молнии дерево.